ШИЗОФРЕНИЯ
(продолжение)

ТОГДА
Кто я? Дэн. В этом весь я. Менты кричат: иди сюда, сволочь. Шлюхи говорят: хай, бой. Так что не поймешь, кто же я на самом деле.
Все просто.

Несколько лет назад я учился в МГИМО. Со второго курса меня просто-напросто выгнали за употребление, хранение, распространение, аморальное поведение и т.п. Из всех событий моей безалаберной жизни это было, наверное, самым значимым событием.
Чему я учился? Быть настоящим патриотом своей Родины в условиях враждебной атмосферы со стороны иностранных государств. Потому – учился плохо. Я никогда не был патриотом. Мне всегда была безразлична Россия с ее непомерными амбициями, имперскими замашками. Поэтому, наверное, меня и не хотели принимать в пионеры. Поэтому, наверное, выгнали из комсомола через два месяца после приема, когда я заявил, что все политбюро, в полном составе, надо немедленно поставить к стенке. К кремлевской, разумеется. И – из базуки! Поэтому меня не любили менты.  Поэтому меня держало на крючке КГБ. А мне было нас...ть и на тех и на других в абсолютно равной мере. Российский студент – полный отморозок. Ему все по барабану. Таким был и я.
Мне было двадцать лет – возраст, когда хочется трахаться. Трахаться перманентно и со всеми. Сколько у меня их тогда было? Сложно подсчитать, еще сложнее вспомнить. Лоди говорил, что у меня не было ни одной некрасивой сучки. И ни одной – старше восемнадцати лет. Толи правду говорил, толи подхалимничал. Хотя смысла не было. Все мои девки, которых я кидал, доставались ему по наследству. Б...дство конвейерного типа. Самое трагическое в том, что СПИД он подхватил, переспав с какой-то девкой со стороны. Я ему говорил, чтобы он не лез в этот б...дюшник. Мои – проверенные. Не послушался.
На могильной плите мы выгравировали ему: «Он не любил резину и не слушал старших товарищей». Зато мы его очень любили. Очень.
Подавляющее большинство этих девок не запомнилось, потому что все они были на одно лицо. Походка была одинакова, фигуры, как правило, тоже. Цвет волос совпадал. Голоса не разнились. Героин делал свое дело исключительно мастерски.

Но тем не менее, одну я запомнил. Как бы хотелось сказать: не запомнил ни одной. Как бы хотелось потерять память навсегда.
Я запомнил все, всю ее. И это стало моим прижизненным крестом. Моей нескончаемой мукой. Адом на земле.

To be continue…

ШИЗОФРЕНИЯ
(продолжение)

ЧЕРНЫЙ БАРХАТ
Ее звали Катя Белкина. Паспортное имя.
Кэт Бэлл – так звал ее я. Было ей тринадцать лет. К моменту нашего знакомства она уже не жила дома около трех месяцев. По ее рассказам, родители ее были очень крутыми. Бабок – лом, что ее и напрягало. Доставали сверстники, завидовали. При всей своей хрупкости, постоять за себя она могла. Но из рассказов становилось ясно, что родителей за эту крутость она презирала. В чем-то они сломали ей жизнь. Их мировоззрение было явно не по душе маленькому красивому ребенку. Хотя другой на ее месте…
То-то и оно, что другой. Она же – нет.
      «Птица в белых кружевах
        И шиншилловых мехах…»
Она напоминала мне куколку – фарфоровую куколку с черными волосами и зелеными глазами. Чем она питалась, с кем общалась – тайна, покрытая мраком. Она избегала, я не настаивал.
Я встретил ее на кладбище. Меня, старого мистика, уже одно это должно было насторожить. Но интуиция не сработала.
Я стоял чуть поодаль, разглядывая ее безупречную фигурку. Все-таки я не зря держал «Лолиту» как настольную книгу. Набоков был прав. Нимфетки – это действительно самое лучшее и прекрасное из того, что есть в запасниках человечества.
Небольшая упругая грудь, совершенно явственно ничем не поддерживаемая. Стройные, покрытые нежным пушком ножки. И ко всему этому – десерт после основного меню – зеленые глаза на бледном аристократическом лице в обрамлении черных, как смоль, волос.
Что еще? Миндалевидные глаза. Когда я смотрел в эти глаза, я всегда ловил себя на мысли, что ощущаю запах горького миндаля. Не форма – запах.
Тринадцать лет – сам по себе возраст восхитительный и по форме, и по содержанию. Музыка в самой фонетике: три-над-цать-лет. Колокольчик.
А содержимое этой милой головки, хрупко сидящей на нежных плечиках, было и вовсе прелестно своей эклектикой. Она успела нахвататься всего – Юнг, Гегель, Кант, Шопенгауэр, Штирнер, Сэллинджер, Кастанеда, Вульф, Миллер, Бэрроуз, Бодлер, де Сад. Ну и, конечно же, Арсан. И еще много-много другого.
Она была Великим Теоретиком Секса во всех его проявлениях: орального, анального, вагинального, естественно. Любого, короче говоря. Она практически наизусть цитировала Камасутру. Она знала о сексе то, чего о нем не знал я, а я знал о нем все! При всем при этом она умудрилась остаться девственницей.
Не знаю, за что мне был послан такой подарок. Фаберже, по ценности, отдыхал рядом с нею. Но, тем не менее, мне этот подгон был очень кстати. Мне, с моей наглухо прогероиненной головой.
Она совершенно спокойно отреагировала на мое предложение пойти ко мне в мастерскую. Она с совершенно милой детской непосредственностью заявила, что два дня не ела. И что она не шлюха. И в принципе с незнакомыми мужиками на улице не знакомится. И тем более никуда с ними не ходит, а уж в мастерские и подавно. И что она просто человек, ищущий свободу и взаимопонимание с окружающим ее миром. Цитата дословная. И я тогда еще подумал: не надо, мне ли эти проблемы? Мне, который до сих пор в себе-то разобраться не может, а что же говорить об окружающем мире?
Я был молод, в меру умен. Или – не в меру. Но не в меру сострадателен к тринадцатилетним девочкам. Конечно, мне бы отказаться. Просто накормить ее и все.
Глупо, но тогда меня интересовал ее внутренний мир , только в несколько ином аспекте.
В ближайшем Макдональдсе мы накупили гамбургеров, пива, благо прайс у меня тогда был. Дорогой Ламберт подкинул старому кенту достаточно лавэ, чтобы прожить полгода, совершенно ни в чем себе не отказывая.
И мы двинули ко мне домой.
По дороге я с интересом следил за ее реакцией на продавцов героина, которые в том районе только что под ногами не валялись. Они предлагали и нам. Реакции со стороны милого ребенка не было никакой. Это было странно.
Я в это время уже не верил в наличие на нашей планете не вмазывающихся тринадцатилетних детей. Она была, наверное, призвана, дабы убедить меня в обратном. Как я этого хотел – увидеть в куче всеобщего дерьма хотя бы один цветочек или хотя бы росточек, сквозь это дерьмо тянущийся к свету. Один. Этого было бы уже достаточно.
Довелось.
Ярко-оранжевая футболка, размера на два побольше. Юбка, короткая настолько, насколько позволяли правила приличия и чуть-чуть сверх того. Это было реально даже для такого воинствующего эстета, каковым являлся я.
Всю дорогу мы, в общем-то, молчали. Изредка короткие фразы ни о чем. Она в этот момент жила предвкушением еды, я же лениво пробрасывал в уме возможные варианты дальнейшего развития ситуации. В результате пришел к выводу, что пусть все идет как идет. Сэндвичи были горячими, гамбургеры тоже и не грозили остыть до дома.
За короткое время нашего знакомства я понял – по крайней мере, мне так показалось – ее взгляды на жизнь. Она воспринимала все как должное. Судьба, то есть. Есть пища – окей, нет – shit. Все! Комментарии в обоих случаях отсекались.

Я тогда уже долгое время жил в мастерской. Мама мужа моей мамы была членом (правда, похабно звучит?) союза художников. Ей под работу выделили мастерскую на берегу Москвы-реки. Она жила в деревне, сын же ее жил с моей матерью. А я жил в мастерской. Достаточно просторное помещение, заваленное картинами и всяким разнообразным и прикольным хламом стопятидесятилетней давности. Главное в этой мастерской было то, что она имела выход на крышу, где я писал стихи, периодически почитывал Ницше, трахал девок. И где, наконец, жил мой пес, английский бульдог Бэлдрик. злой, уродливый, похотливый и жирный, как сволочь.
Воздух. Тогда мне его очень не хватало. На крыше же он был в достаточном количестве.
Набор мебели состоял из колченогого стула эпохи Николая Первого и кровати, вернее, матраца от этой бывшей кровати размером четыре на четыре.
Вот на этот матрац, пересчитав все ступеньки старой скрипучей лестницы, она упала, раскинув руки крестом. Секунду спустя она уже жевала что-то, запивала пивом и, давясь, звонко смеясь, рассказывала мне о том, что я симпатичный. И что она не прочь пожить со мной некоторое время. Что здесь, в мастерской, явно не хватает женской руки. Что я смогу быть ее первым мужчиной, что я ей подхожу. Как рубашка, честное слово. Что давать всем без разбора она не хочет.
Это, конечно, радовало. Но мне всегда хотелось борьбы, сопротивления, слез, может быть. А здесь все было так просто и буднично, что впору было плакать самому. Все всегда бывает не так, как Дэн хочет.
Я не делал первого шага. Да – мне ее хотелось, как всегда хотелось тринадцатилетних девочек. Кому их не хотелось, тот, по-моему, не понял чистой красоты и гармонии секса, потому что этот возраст остается еще чистым и, фактически, непорочным. Потому что дети этого возраста – девочки, разумеется – еще кристально чисты. Да, мне ее хотелось, но все эти заявления насчет того, что я могу, как-то отстранили. Но она сама потянула меня на кровать. И остановилась – Великий Теоретик Секса не знал, как вести себя на практике.
Я ей, конечно, помог. Я действовал по всем правилам великой науки. Ее мы усовершенствовали с братьями Дорф.

Были в моей жизни два таких немца. Люди, беззаветно преданные сексу. Сексу нежному, чистому, гармоничному. Они были академиками. Были, потому что их больше нет. Они погибли, занимаясь сексом на сеновале с двумя селянками. В них попала шаровая молния.
Героически погибли в авангарде сексуального фронта.

Наконец устав, она села на мой еще стоящий член верхом и застыла измученная, но очень довольная. Статуя богини Астарты верхом на Осирисе. Красивая, но какой-то беспощадной красотой. Обессиленная богиня.
Этот первый раз в ее жизни навсегда запомнил и я. Навсегда, значит – навечно. Ибо уже тогда закралось подозрение, что со мной больше ничего подобного не случится. Мелькнула мысль, но сразу же исчезла.
Мысль о том, что это был случай, редко предоставляемый богами нам, смертным.

To be continue…

ШИЗОФРЕНИЯ
(продолжение)

УРОВЕНЬ МРАКА
Дэн обожрался колес и ему хочется спать. Но не можется. Зачем я вообще…
Я стар. Я устал. Мне двадцать с чем-то лет. Я дышу воздухом, хотя давно должен был бы дышать серными парами в аду.
Я уже несколько лет подряд слушаю Моррисона. Я и DOORS. И столько же лет убиваю себя разнообразными наркотиками. В родной стране помирать родней. Мой единственный шанс – это быть слабей.
Иногда я выхожу на воздух. Только для того, чтобы купить себе еды, пива, колес, героина или ЛСД. И возвращаюсь домой. Вот маршрут моей нынешней жизни. Или моей нынешней смерти, что будет вернее.
Моя бедная крыша уже не успевает просветляться. Мой стол полон стихов и прозы. Дикой ахинеи сходящего с ума Дэна.
Теперь нас двое – Он и я. Раздвоение личности. Мы так и живем в мастерской. Здесь уже давно никто не появляется. Иногда заезжает Ламберт, иногда мы приводим сюда б**дь. Одну на двоих. Это наше общество. А по ночам хочется выть от одиночества. Оно грозит загрызть, именно ночами подбирается к горлу. Горло тогда першит от слез. Что толку плакать? Утром я открываю окна и выветриваю Одиночество.
Когда-то я был черным лотосом. Меня холили и лелеяли и я был священен. По большим праздникам меня сжигали. А теперь я вот Дэн, маленький и бредовый без героина и дешевых колес.
А ночью, если удается уснуть, всегда приходит она. В оранжевой футболке, в мини-юбке. В позе богини Астарты. Прошло уже много лет с той поры, а она здесь. Она не говорит со мной, а просто смотрит осуждающе. Мол, эх вы, с Джимом… За что, родные? Я ведь вас так любила. У меня в жизни кроме вас двоих никого и не было больше.
Зато вечно тринадцатилетняя. Скоро и я к тебе. Я тебя никому не отдам. Один раз упустил, теперь буду всю оставшуюся жизнь догонять. Бэлдрик уже с тобой…
Ждите.
Горят корабли, дохнут люди, заворачиваются дети от героина, от СПИДа, от тоски. А я почему-то жив.
Лишен покоя
Дэну плохо.
КОМАТОЗ…

СЕЙЧАС
Шиза и депрессия – близнецы-братья. Восьмирукие. Восемь рук держат за горло мертвой хваткой.
А мне не хватает воздуха, даже на крыше.
Астма.
Не хватает тебя.
И Бэлдрика.

ТОГДА
Мы подолгу спорили с ней обо всем. Чаще всего – о музыке. Хотя она и я безумно любили DOORS, все-таки были и другие вещи, которые нам нравились или не нравились. Сходились мы на ANATHEMA, DEAD CAN DANCE. Дальше – спорили до хрипоты. Она, когда ей что-то не перло, приводила одни и те же аргументы. Банально. Попсово. Тривиально. Бездарно. Неинтеллектуально, в конце концов. И – закрывалась.
Ее приоритеты были незыблемы.

СЕЙЧАС
А вообще, если разобраться, вру я сам себе на каждом шагу. Я вовсе не так одинок, как представляю себе. У меня есть брат, сестра, жена брата.
А я – сволочь.
Дэн забывает близких. Склероз, влекущий за собой слабоумие.
Сестра. Ей восемнадцать лет. Она – Кэт. Тоже. Опять. Снова.
Мне никуда не деться от этого имени – Кэт.
Сестра.
Она похожа на меня – то же неприятие несправедливости, тот же аналитичный ум. У меня – остатки оного. Та же вспыльчивость, гордость, мудрость.

Когда ей было тринадцать лет, я был у них в гостях. Мы пили много водки, причем она тогда уже пила наравне с нами, совершенно не пьянея. Потом мы разошлись спать.
Меня положили с ней в одной комнате. Расстояние между кроватями – метр. Я о чем-то рассказывал ей полушепотом, чтобы не разбудить остальных. Она молча слушала. Потом перебила и сказала: - Хочешь, я лягу с тобой?
И, не дожидаясь ответа, нырнула ко мне под одеяло.
Я, конечно, герой. Да только от слова «героин», посему устоять не смог…

Она говорит, что любит. Ему восемнадцать, он из какого-то страшного захолустья. И с ним она одинока. У нее есть только я.
Мой брат Руслан и его жена – они тоже хорошие. Тоже иногда звонят. Раз в год приглашают в гости. Я отказываюсь под каким-нибудь благовидным предлогом.
Они живут своей жизнью. Дэн умирает своей. Героин пропитал каждую клеточку его мозга, но Дэн стоически переходит на ЛСД. Оригинальное, усугубляющее процесс распада мозга, соскакивание. У Дэна есть план. Грандиозный, наполеоновский, и он когда-нибудь, всем врагам назло, воплотит его в жизнь.

ТОГДА
Иногда я думаю, что сгубили-то ее не мы с Моррисоном, а мы с DEAD CAN DANCE. Слишком уж запредельная музыка, не отсюда абсолютно. Кроме нас ДКД любил только Лоди. Он перед смертью сказал, что эта музыка до сих пор звучит у него в ушах.
Но она не приняла AVORY; я же ее любил. Получается, что я ей ее навязывал. Она в свои годы имела на все строго зацементированные взгляды. И ни за что бы их не предала.

To be continue…

Отредактировано Ночной Смотрящий (25.09.2006 01:56:28)

ШИЗОФРЕНИЯ
(продолжение)

ОРБИТА МРАКА
Милая девочка, не обижайся на своего непутевого братца. Я просто разучился улыбаться. Я болен безумием. И пусть меня нет с тобой, но я люблю тебя и ты это знаешь. И верю – простишь.
Скоро меня не будет, и вы с Русланом и Кэт будете теми единственными людьми, которые принесут на мою безымянную могилу, если она у меня, конечно, будет, черную орхидею. Одну. Это буду я, пришедший, вернее, принесенный на свою собственную могилу. Вы – хорошие. Вы – относительно нормальные, в общепринятом смысле этого слова. А я – Дэн, мутант нашей семьи, трансформировавшийся в чудовище. Монстр в человеческом обличии. Правда, я очень грустный монстр. Для меня нет места в этом мире. Как нет места для иглы на моих венах.
Очень плохо – чувства Дэна. Сентиментальный монстр сегодня, наверное, напьется дешевого красного вина и будет тихонько плакатьв углу пустынной мастерской о безвозвратно загубленной жизни. Рядом никого нет. Кэт, Бэлдрик, сестра… Все они далеко. Мне будет одиноко.
Но утром все будет по старому. Все встанет на свои места, если они у этого всего есть, конечно. Мертвый Дэн пойдет в циничный, как и он сам, мир к кому-то из оставшихся, чудом уцелевших в мясорубке жизни знакомых, ибо ДРУЗЕЙ у него нет, кроме ламберта. Чтобы просто лечь на диван и наслаждаться, тупо наслаждаться тем, что рядом кто-то есть, есть живой. Немо, тупо наслаждаться. Потом пить кофе, курить гашиш. Говорить редкие слова ни о чем. Ибо – не о чем. И снова, снова вспоминать.
Кэт, Бэлдрик, Кэт.
Треугольник из отсутствующих любимых, милых сердцу, нежных, терпеливых. Где вы?
Где-то.
Я еще только иду. Я еще не знаю, сколько мне осталось. Я еще только режу ступни о стекла. Еще идет кровь.
Краска.
Солоноватая красивая красная краска. Искупление мое за смерти, за неоказание своевременной помощи, ужасно необходимой помощи.
Дэн – мазохист, ибо ему нравится мучить самого себя.

ШИРОКО ОТКРЫТЫЕ ГЛАЗА
Шквальный дождь.
Он шел от памятника Петру Церителиевскому. Было видно, как он надвигается – плотная серая стена, готовая смести с лица Земли все живое. Уверенная в себе. Наглая, как танк. Не боящаяся никого на этом свете. Да и на том, наверное, тоже. Как две капли воды похожая на смерть – такая же безжалостная и кратковременная, как твоя, звезда.

ВЕКТОР МЫСЛИ
По улице идет снег в виде людей. Идет, тает.
По улицам идут муравьи в виде людей, мельтешат. Или – люди в виде муравьев. Каждому – свое, как было написано на моих любимых воротах.
Круговорот. Страшно, что он вечный. Одно и то же. Бэрроуз говорил: «Человек с константуированным распорядком жизни уже не человек – робот». Прав. Будильник – рычажок, который этот режим включает, режим «слип» на телевизоре – выключает. Однажды утвержденная инструкция. Навсегда.
Хайль Гитлер!

СОЖАЛЕНИЯ
…и теперь, даже если бы ОЧЕНЬ просил Бога, уже не получится поносить ее на руках…

To be continue…

1. Не совсем понял вопрос, но это все уже написано, но лишь на бумаге. Сюда выкладываю, что называется, "с листа", попутно что-то редактируя и корректируя. Так что, наверное, можно сказать, что это "относительно свежие отрывки" ))

2. Как всегда, вопрос "зачем" самый сложный. Поначалу решил попробовать, что получится, как пойдет. Вопреки ожиданиям, люди заинтересовались... Да и мне теперь интересно вынести это на обозрение. До недавнего времени это видели только пара-тройка человек. И мне любопытно узнать - получилось ли у меня показать то, что хотел...

Запутанно, да? Но, наверное, по другому не скажу...

А почему бы нет? Можно и продолжить)))))
И мне кажется, что эта затея вполне достойна отдельной темы. Нет?
:thank_you:

ШИЗОФРЕНИЯ
(продолжение)

ДЕЛИРИУМ ТРЕМЕНС
Я чувствую процесс распада. Именно распада, а не деградации личности. Распада всего существа на части. На мелкие и крупные части. На снег падали руки, ноги. Торс, наконец. А голова продолжала идти. Она идет, куда, пока не знает сама. Путь – линия. Линия – бесконечность.
Кто знает, где конец бесконечности?
Земфира знает.
Умный ошибется, дурак пойдет искать. Голова же просто идет, ибо пока есть путь – надо идти. Это не установка, она от этого не страдает ни в коей мере. Она мечтает только об одном – чтобы никогда не наступил день. Днем ее могут увидеть другие, а она этого не хочет. Ей все надоели. Иногда останавливается, чтобы передохнуть, закурить крепкую гаванскую сигару, затянуться. Именно затянуться. Закашляться. Таков ее кайф.
Она уже не хочет знать, что руки-ноги-торс подобрали, привинтили к другой голове – живите! – и они живут. Она же – осиротевшая. Но – безразличная. Докурив сигару, жалея о том, что не удалось выпить чашечку крепкого арабского кофе с кардамоном, движется в путь по линии. Это она – моя  голова.
Я слишком хорошо ее помню. Она всегда была такой: умной, упрямой. Я ее любил до начала периода распада. Теперь бы рад, да она меня не помнит. У нее – другая жизнь.
Она уходит все дальше и дальше, а я остаюсь в слезах по страшной утрате. Прощай, милая. Нам, увы,  не по пути. Слишком поздно.
      Желтый лист плывет.
      У какого берега, цикада,
      Вдруг проснешься ты?

КЕЛЬТЫ
Из носика чайника идет дыхание.
И только сейчас до меня дошло, насколько я один. Это почти как Один. Он тоже был один, Одинокий Бог. Но он был кельтом.
Я ненавижу кельтов за то, что у них был такой одинокий и любимый мною бог. А мне, даже если очень бы захотелось сейчас, некому даже и позвонить. Некому на шарманке сыграть. Не с кем водки выпить.
Нет, позвонить, конечно, можно. Но дежурные фразы – дежурные отказы.
И пить с зеркалом.
Одиночество бывает любимое. А бывает и ненавистное.

СЕЙЧАС
Осень стала не такая. Не такая, как раньше. Дэн от этого страдает. Это уже не осень. Резкий переход лета в зиму.
Я еду в метро. Напротив меня на скамейке лежит пьяная девка. Не совсем лежит, полу… На вид – вполне приличная. Одета стильно. Молоденькая, симпатичная. Но – пьяная вусмерть. В полную, причем. Чумная прическа на пьяной башке. А время-то уже… До конца она, конечно же, доедет. Свою остановку, что закономерно, проедет. А вот как обратно возвращаться будет – вопрос.
Ее будит мужик. И начинает домогаться: а может вам плохо, а вам куда, а может вам помочь…
А она ему тупо улыбается. Спрашивает время.
Он достает из кармана часы. Говорит, что пол-второго ночи. Врет, подлец. Сейчас скажет, что у него рядом хата и что лучше к нему, не на улице же ночевать. Или в ментовке. Знаем мы эти штучки. Сами такие.
В результате они выходят, он берет ее под руку. Она пытается пьяно высвободиться.
В этот момент поезд трогается и увозит Дэна в сторону дома. И Дэн остается в полном неведении по поводу финала этой трогательной истории.
Где-то минут через сорок пять и я смогу растянуться на матраце. Вмазаться. Или, что более эстетично, маркой закинуться. Только ЛСД действует на Дэна так, как хочет он. Весь эффект от прочих препаратов уже одинаков.
Я еду и улыбаюсь. Иногда мне это все же удается. Сегодня я улыбался, глядя на пьяную девку. Глядя на негра, вышедшего остановкой раньше. И негр улыбался мне в ответ, черномазая скотина. Ненавижу негров!

ТОГДА
А бледная девочка из сна все стоит в черной шинели на фоне золотых листьев. И ее бездонные глаза все так же смотрят на меня. Если бы ты осталась, что бы я с тобой делал? Ты – как хрупкий фужер, тебя холить надо, лелеять, беречь. Пыль сдувать.
Вряд ли меня хватило бы надолго.

To be continue…

Отредактировано Ночной Смотрящий (20.10.2006 16:53:53)